В марте 1562 года царь заставил за него поручиться
множество знатных лиц, с обязанностью уплатить 10000 рублей в случае его
измены, а в апреле 1563 года с этого же боярина взята новая запись, в которой
он сознается, что преступил крестное целование, ссылался с Сигизмундом-Августом
и хотел бежать к нему. Едва ли Бельский справедливо показал на себя; едва ли бы
Иван мог простить такую измену, которую не простил бы и более добрый государь!
Судя по тому, что делалось и после, вероятно, в угоду подозрительному и жадному
Ивану, боярин сам наговорил на себя, а поручники поплатились за него; царь же
простил его, зная, что он не виноват.
Подобная запись взята была с князя Александра
Ивановича Воротынского, и в числе поручителей был обвиненный Иван Димитриевич
Бельский: но за самых поручителей Воротынского, в случае несостоятельности в
уплате за него 15000 рублей, взята еще запись с разных других лиц в качестве
поручителей за поручителей. Подозрительность и злоба царя естественно
усилились, когда произошли случаи действительного, а не только воображаемого
отъезда в Литву. Князь Димитрий Вишневецкий, прибывший в Московское государство
с целью громить Крым, увидел, что цель его не достигается, ушел к
Сигизмунду-Августу и примирился с ним.
Иван притворялся, будто это бегство нимало его не
тревожило, и в наказе своему гонцу велел говорить в Литве, когда спросят про
князя Вишневецкого: «Притек он к нашему государю, как собака, и утек, как
собака, и нашему государю и земле не причинил он никакого убытка». Но тогда же
царь приказал разведывать о Вишневецком под рукою. В то же время бежали в Литву
Алексей и Гаврило Черкасские.
Царь так был занят их отъездом, что стороною
разведывал, не захотят ли они опять воротиться, и обещал им милость. Все это
показывает, как сильно тревожила его мысль о побегах из его государства. Более
всего подействовало на Ивана бегство князя Курбского. Этот боярин, один из
самых даровитых и влиятельных членов адашевского кружка, начальствуя войском в
Ливонии, в конце 1563 года бежал из Дерпта в город Вольмар, занятый тогда
литовцами, и отдался королю Сигизмунду-Августу, который принял его ласково, дал
ему в поместье город Ковель и другие имения.
Поводом к этому бегству было (как можно заключить из
слов Курбского и самого Ивана) то, что Иван глубоко ненавидел этого друга
Адашевых, взваливал на него подозрение в смерти жены своей Анастасии, ожидал от
него тайных злоумышлений, всякого противодействия своей власти, и искал только
случая, чтобы погубить его. Курбский не ограничился бегством, но посылал из
нового отечества к царю укоризненные, едкие письма, дразнил его, а царь писал
ему длинные ответы, и хотя называл в них Курбского «собакою», но старался
оправдать перед ним свои поступки.
Переписка эта представляет драгоценный материал,
объясняющий более, чем все другое, характер царя Ивана. Поступок Курбского, но
более всего его письма и невозможность наказать «беглого раба» за дерзость
довели раздражительного и подозрительного царя до высшей степени злости и
тиранства, граничившего уже с потерею рассудка. В 1564—65 годах царь продолжал
брать поручные записи со своих бояр в том, чтобы они не бегали в Литву (см.
записи, взятые с Ив. Вас. Шереметева-Большого, бояр: Яковлева, Салтыкова, князя
Серебряного и других, в С. Г. А. ч. 1, стр. 496—526), а между тем происходили
новые побеги; бежали уже не одни знатные люди.
Убежали в Литву первые московские типографы: Иван
Федоров и Петр Мстиславец; бежали многие дворяне и дети боярские, между прочим,
Тетерин и Сарыхозин. Последние написали дерптскому наместнику боярину Морозову
замечательное письмо, показывающее, какие перемены в тогдашнем управлении
возбуждали неудовольствие.
Поставляя на вид боярам, что царь плохо ценит их
службу и окружает себя новыми людьми, дьяками, Тетерин говорит: «Твое юрьевское
наместничество не лучше моего Тимохина невольного чернечества (т.е., что
Тетерин был также неволей пострижен в монахи, как Морозов посажен наместником),
тебя государь жалует так, как турецкий султан Молдавского: жену у тебя взял в заклад,
а дохода тебе не сказал ни пула (мелкая монета), повелел еще 2000 занять себе
на еду, а заплатить-то нечем; невежливо сказать: чай не очень тебе верят. Есть
у великого князя новые верники, дьяки: они его половиной кормят, а большую
половину себе берут. Их отцы вашим отцам и в холопство не годились, а ныне не
только землею владеют, а и головами вашими торгуют. Бог, видно, у вас ум отнял,
что вы за жен и детей и вотчины головы свои кладете, а их губите, а себе
все-таки не пособите! Смею, государь, спросить: каково тем, у кого мужей и
отцов различною смертью побили неправедно?..»